Ориджинал, ога.
На тему "сестра", которую мне дал Хьюз.
Глаза расклеиваются с трудом, между ресницами клочьями ПВА слиплась какая-то белковая гадость. Пока тупо смотрю в потолок, непослушная ладонь неловко рыскает в поисках мобильника. Мне кажется, если вдруг умру, стоит зазвенеть будильнику, конечность тотчас выползет из гроба и начнет нашаривать, куда он завалился. Умирать не собираюсь.
И не будильник, конечно.
Телефон.
Звенит. Будит. Ненавижу по утрам. Крепко люблю в остальное время.
А пластиковые чуваки со стрелками канут в небытие. Прошло их время.
Там, в небытии, уже живут миллионы восхищавших прежде вещей: патефоны, пейджеры, фотоаппараты полароиды, блохоловки, печатные машинки, какая-то костяная ерунда…
Их сожрала цивилизация. Потом она и нас сожрет.
А сейчас моя рука похожа на костыль, такая же деревянная, и на потолке по-прежнему разводы от прошлогоднего потопа.
Сползаю с кровати, чувствуя привычную боль во всем теле.
Каждая клеточка вопит дурным голосом, будто ее четвертуют.
Доброе утро, сова.
читать дальшеЗеркало тоже говорит мне «Доброе утро», хотя сейчас я предпочла бы в нем не отражаться. Взлохмачиваю ладонями волосы, цепляю на нос очки и как была, в ночнушке с расстегнумыми до груди пуговицами, шлепаю отлить.
Там, в туалете, и настигает гламурный дзен.
Долбанная туча глянцевых журналов, сотни платьев, тысячи украшений, несколько десятков прекрасных тел. Страницы настолько роскошны, что хочется слизывать с них типографскую краску, как самое изысканное лакомство.
Выползаю, засовываю руки под струю горячей воды, а потом пытаюсь как следует уцепиться за кран, чтобы его завернуть. Когда мои мучения заканчиваются, костяшку большого пальца уже ломит. Я - капитан Крюк, который, кажется, просадил тапочек.
Выплываю на кухню.
Все начинают ржать.
Потому что я стою в ярко освещенном помещении с волосами дыбом, в одном тапочке, в расстегнутой, съехавшей вбок ночнушке, из выреза которой почти вываливается грудь, а на носу у меня черные очки.
Восемь утра. Бля. Простите.
Вася сует мне в руку чашку кофе.
И в это мгновение вся гамма родственных эмоций переполняет мою душу.
С потолка сыплются розовые лепестки, звездами мерцает побелка, поток свежего воздуха из окна закручивает в спираль кухонную занавеску.
Да, Вася – это мой младший брат. Он ангел.
У ангела рыжие дреды, тоннель в ухе и волосатый махровый халат неопределенного цвета. В общем, обычный восемнадцатилетний подросток, который очень хорошо умеет гадать.
Даже лучше, чем считает в уме.
Сейчас Вася стоит и голодным взглядом смотрит мне в рот, дожидаясь, пока я закончу первую чашку. Приходится пить быстро, обжигая горло, лишь бы избавиться от того пронизывающего насквозь ощущения.
Частицы кофе приклеились к нечищеным костяшкам во рту.
У меня - барахтные зубы.
Протягиваю ему чашку.
-У тебя будет удачный день, - изрекает Вася, всматриваясь во что-то только ему понятное на дне, а затем небрежно отставляет ненужную больше посуду в раковину.
Наблюдаю, как тяжелыми каплями сползает в сток гуща с моей судьбой.
Итак, если у меня будет удачный день, значит, у кого-то точно не сложится.
А Вася – ангел, ага. Поэтому у него всегда хорошие предсказания.
За столом ковыряется в миске с кашей мужчина в скучном деловом костюме.
Иван. Он тоже брат. У меня три брата.
Иван любуется черепахой, которую выпустил погулять на стол. Черепаху так и зовут – Черепаха. Друзья говорят, что мы лишены воображения.
Черепаха Черепаха вдумчиво жрет капустный лист, медитативно вытягивая шею, раскрывает аккуратный розовый ротик-клюв, откусывает кусок капустного листа, прячет голову под панцирь, а потом снова тянется к листу. За ее слитными, экономными движениями можно наблюдать до конца времен.
Поэтому, если нас спросить: «Сколько лет вашей черепахе?», мы обязательно ответим:
-Целая вечность.
Почему бы и нет?
Мой третий брат – неуданик.
Поэтому сейчас его нет с нами.
Кто-то считает, что он страдает за дело, что тонкая душевная организация, что «сострадание и любовь». А может быть, даже предназначение.
Но я думаю, он просто эмо.
Жую сосиску до тех пор, пока не понимаю, что у нее пластиковая оболочка.
Все еще утро.
Параллельно проверяю электронную почту. Там несколько адресов, которые нужно посетить и время визита.
С неудовлетворением констатирую, что опаздываю.
В последнее время почти все, что происходит, вызывает это «неудовольствие».
Возможно, стоит подумать о смене места работы.
Бегу чистить зубы, наскоро умываюсь, пудрюсь, нахожу помаду, одеваю первые попавшиеся под руку мятые черные вещи, сверху пальто, - все равно никто ничего не увидит. Так зачем париться?
Моя работа демотивирует….
Первый адрес совсем недалеко, в остановке метро. А я предпочитаю не спускаться в подземку.
Там слишком много тех, с кем не хочется встречаться. Еще там душно. И смотрят.
И видят, что самое неприятное.
Итак, бегу, и перед мысленным взором стрелкой секундомера вместе со мной бежит время. В боку колет.
Ломлюсь напрямую, по дворам, мимо школьников с большими ранцами, мимо серых, скучных утренних людей, мимо собак и их владельцев, - псы лают вслед, хозяева не оборачиваются, - мимо сотен и тысяч автомобилей, мимо дворников, царапающих метелками асфальт, мимо, мимо…
«Мимо» - это синоним моей жизни.
Вламываюсь в подъезд, пешком, не дожидаясь лифта, на шестой этаж, где
встречает долбанный кодовый замок на лестничную клетку. Легко подбираю комбинацию цифр: нужные кнопки вдавлены и блестят, как начищенные медяки.
А затем вхожу в квартиру.
В нос ударяет тяжелый запах – запах старого человека, древних вещей, запах воспоминаний и духов, срок годности которых закончился двадцать лет назад. Запах еды, которую обычно готовят те, кто доживает свою жизнь: вчерашний хлеб, капустные щи, картофельная поджарка …
Она сидит на кровати в кружевной ночной сорочке, белые волосы – будто младенческий пух, так же удивительно липнут к черепушке. Кажется, дунешь – облетят.
На ногах, каких-то уже неживых, с вздутыми синими венами и сухой сморщенной кожей, симпатичные шерстяные носки.
Я тупо пялюсь на них и думаю о том, что было бы здорово, если бы когда – нибудь и мне связали такие…
А потом ловлю на себе взгляд.
Старушка смотрит на меня влажными прозрачными глазами и... видит.
Видит насквозь.
-Пора? – Спрашивает, и уже зная ответ.
Я киваю.
И тогда женщина осматривает комнату в последний раз, весь свой нехитрый скарб, фотографии родителей, мужа, детей и внуков, ордена в мисочке для салатов, потемневшие иконы, телевизор под кружевной занавеской, обитую войлоком трофейную шкатулку.…
-Пора, - отвечаю я.
Тянусь вперед костлявой дланью, которая почти не отличается от протянутой навстречу руки Колесниковой Марии Олеговны, 1929 года рождения.
-А Володя…? – Робко, задыхаясь на последнем слоге.
-Конечно ждет, - Уверенно отвечаю, словно знаю наверняка.
Сжимаю пальцы на хрупкой, скрученной артритом ладони и увлекаю за собой.
Мы уходим.