Дура

[roy]

В машине было душно, пахло разгоряченным пластиковым салоном. Они давно съехали с шоссе, теперь с каждым километром дорога плохела. Такси билось колесами о выбоины в бледном асфальте, вместе с ним дергало Наташу, и дрожал весь ее мир, и согласно трясла башкой глупая бархатная собачка, и делалось все более тошно. Наташа сослала себя в ссылку.
За спиной осталась вся ее тридцатипятилетняя жизнь, длинная, как веревка у висельника, и с такой же петлей на конце. Машина времени, одноглазый Opel, вез в прошлое женщину с одним чемоданом, умную, состоявшуюся, и все равно - беспросветную дуру. Они быстро выбрались из двухтысячных, потом ехали в девяностых. Миновали рынки, шашлычные, кучки вылинявших людей, будто ждущих свои маршрутки годами, одиноко стоящих женщин в тесной одежде, - этих Наташа сразу узнала. Сквозь стекло она долго смотрела на мелькающие дома. Появлялись и пропадали сморщенные личики покосившихся пятистенок, попирали землю респектабельные коттеджи, коваными флюгерами грозили башенки на краснокирпичных жилищах бывших братков, большими окнами глядели на мир несуразные летние домики. Построенные руками отцов и мужей, они имели вид чуть неловкий и за себя извиняющийся, словно узнали оценку архитектурной комиссии. Оплевавшись бельем, лежали бруски панельных домов.
Заборы.
Каменные. Деревянные. Из бруса. Жестяные. Блочные. Смешанные. Разные. Заборы.
Но полей и лесов становилось все больше. Без интереса Наташа ползла взглядом по разноцветным лоскутьям, - все оттенки зеленого, белые брызги пасущихся коров, высокое небо с ватными облаками. Населенные пункты приветствовали указателями на тоненьких ножках, вскоре их смешные названия перечеркивались кумачовой полоской и стремительно забывались. Клонило в сон. Наташа вяло удивлялась: надо же, и здесь люди живут…Везде люди живут… Что они делают? До Москвы так далеко…
Ее внимание привлекли лишь торговые развалы. Из зимних ларьков к магистрали выплеснулись сотни задохшихся в полиэтилене мягких игрушек. Пекло солнце, машины пролетали, пылили, с фланга к полчищу мишек примыкало лихое каре, составленное из нескольких тысяч садовых фигур. Все это изобилие странных существ трепыхалось пленкой, било флагами, слепило химической краской и дешевым искусственным мехом. Ни одна игрушка не была милой. В большом медведе можно было спрятать труп человека.
Пожалуйста, остановите, - успела пискнуть она. Водила понимающе хмыкнул.
Наташа подхватила сумку и выбралась из такси. Словно на трапе, ее щедро обдало жаром. Асфальт плавился, у горизонта дорога и деревья кривились, как миражи, пахло копотью от прогрохотавшего в смоляных клубах самосвала. Краснокожие продавцы кучковались в тени, носили сумочки на животах, грызли семки и слушали жужжащее радио. На возможную покупательницу они уставились глазами блокадников.
Смутившись, Наташа осторожно шагнула вперед.
«Как похоже на мою жизнь», - ее окатило желчной горечью. Среди садовых фигур заблудилась яга, окруженная петушками, козами, жабами… Глаза увлажнились, она украдкой от продавцов утерла щеку.
Так неловко, что сорвалась и не купила подарок, только нахватала в супермаркете тележку еды и пять бутылок вина, больше не смогла унести. Что дарить бабе Вере, было не ясно. Но клумба, пожалуй, имеется у каждой деревенской старухи.
Наташа наспех выбрала гнома с большим золоченым ключом, как ребенка, облапила торчащую из фасовочного пакета фигурку и отнесла в такси. Водитель не потрудился выйти и помочь открыть дверь, - с мелочным облегчением она решила не оставлять ему чаевых. Злость на людей, и, в особенности, на мужчин, в ней еще тлела, угрожающее мерцая красными глазами углей.
Машину Наташа наняла, чтобы не добираться на перекладных. Ей было все равно, как дорого встанет дорога. Едва таксист понял, что пассажирка не склонна к дорожным беседам, он крутанул рыльце радио громче. Зазвучала попса.
Ля.Ля.Ля. Когда влюбляешься, кажется, что все песни мира говорят о тебе, будто ты и есть сочинитель безыскусных рядочков из слов. Ля.Ля.Ля. Твоя сердечная жила поет. Когда расстаешься - то же самое. Только теперь нутро кровоточит розовыми слезами. Ля.Ля.Ля. Какая пошлость.
Московская квартира сдана, деньги упали на карточку. Без Сергея Наташа не знала, как оставаться на Ленинском, где все в одночасье стало чужим, декорацией в безлюдном съемочном павильоне, три комнаты, кухня, санузел, выложенный итальянской керамикой - они долго спорили, какой именно цвет фермерского яйца подобрать. Стены и полки оказались лотками уцененных товаров: сувениры, статуэтки, картины без мужа не стоили ничего. А он все делал красиво. И ушел тоже красиво, оставив жилплощадь бывшей супруге, но что-то в доме, да и в самой Наташе сломалось. Большую часть барахла она сразу же выбросила, на что не поднялась рука - сгребла, кое-как упихала в купленные картонные коробки и вызвала грузчиков доставить их в боксы временного хранения. Кажется, случайно сдала туда и свою душу.
Наташа стала такой же гулко-пустой, как новенькое алюминиевое ведро. Дура, дура, дальше сисек не видела. Эта сучка не просто украла Сережу, она забрала Наташину жизнь целиком. Общие, со школы друзья оказались не ее, а его. Подружки с их бабьей чуйкой стали держаться подальше, словно боялись, что плесень несчастья перекинется и на их румяные семьи. С работой вышло удобно - она не успела вписаться в новый проект и пару месяцев могла давиться вином и свободой.
Цыганку Наташа мельком успела увидеть - на страничке больше не своей подруги в фейсбуке. Там деснами улыбался Сережа, - ее, Наташин Сережа, - и обнимал за талию некрасивую, невысокую, немолодую, полноватую женщину с беременным животом.
Как же так?! Как же его скупое «давай не будем спешить, мы еще не готовы»?
Наташа сняла однокомнатную на севере, подальше от Ленинского. Квартира была как макет, ослепительно белой и ненастоящей. Жить в ней было нельзя. Наташа перевезла туда свои вещи и спала на стерильной, пахнущей влажной уборкой односпальной кровати. Утром, - было уже 11:45, - ее разбудила мелодия вызова. Беспокоила Вера Павловна, кажется, двоюродная сестра бабушки по папиной линии, - Наташа всегда путалась в неблизком родстве. Звонить эта дальняя бабушка повадилась лет пять назад, как-то разузнав номер. Сначала Наташа с трудом терпела редкие, обрывистые разговоры, а потом к ним привыкла.
С праздниками бабушка Вера никогда не поздравляла. У старухи до сих пор не было мобильного телефона, пожилая женщина всегда набирала с почты сама и кричала в трубку так громко, будто дозванивалась с другой планеты. Из Москвы Наташе именно так и казалось. Она представляла, как бабушка горбится на клеенчатом стуле, держит пухлую трубку, из которой выдавилась витая кишка, и вопит на весь зал, а жирная почтальонша то морщится, то согласно кивает. Пахнет коробками, коричневым скотчем и газетной бумагой, масляная краска осыпалась с подоконников, обнажив их седое исподнее.
Ну что, разошлась со своим-то?! - Проорала бабушка так, что из ушей чуть не вынесло гарнитуру.
Откуда ты знаешь?! - Выдохнула огорошенная Наташа. Но бабушка ее не слушала вовсе, с прямотой и настойчивостью отставного полковника она восклицала о том, что внучка должна, просто обязана приехать к ней на пироги, в деревню Лучки, пожить хотя бы недельку, как в детстве, - и все дурное забудется. Лето, природа любое горюшко лечат, к тому же, бабушке срочно нужно показать ей что-то особенно важное.
Не телефонный разговор! Приезжай! Прям завтра же приезжай! Обязательно!
Наташа хотела отказаться, вежливым гвоздем стукнувшись в стену бабвериных криков. Но та пронзительно, высоким голосом вопила о том, что непременно познакомит внучку со своим Колькой. Про дядю Колю Наташа была наслышана от отца, то ли муж, то ли жених Веры Павловны в середине шестидесятых ушел за водкой и утонул упитой мордой в канаве, а та до сих пор смириться не может, всем говорит, что ее ненаглядный - героический советский разведчик.
Всего на мгновение Наташа задумалась, - простота решения ее оглушила. В самом деле, а почему бы и нет? Отчего не поехать прямо с утра к этой бабушке Вере? Взять и на неделю все вокруг себя изменить. Ждать вместе с ней возвращение Николая, есть смердящую маслом старческую баланду из непромытой чугунной посуды, ходить в дощатый сортир с вьющимися в яме белыми червячками, пухнуть от разговоров. Стать добровольной заложницей крохотной, всеми забытой деревни, даже не прыща, так, жалкой кнопушки на пространной спине великой русской земли. У бабушки Веры, должно быть, остались курицы и коза. То, что нужно: зверские вопли прямо с рассвета, вонь, загаженный двор. Духота, комары и клещи, оводы с красными муравьями, крысы и мыши в подполе… Эта неделя станет выдающимся наказанием. Как в Лучках можно страдать!
И Наташа незамедлительно согласилась.
Лучки она почти что не помнила, так же, как запамятовала бабушкино лицо. Виделись -то всего один раз, лет двадцать назад, когда ее, бледную дохлячку с косичками, сослали в летнюю карусель по дачам и деревням. Так она и мотылялась по дальним родственникам до самого сентября, от бабушки Веры к бабушке Тане, от нее к бабушке Маше и дедушке Толе… Все это поколение давно уж покойники, и только Вера Павловна пока еще держится.
Дом семь, улица Ленина. Кажется, единственная в деревне.
«А может, мобильная связь там вовсе не ловит?» - Вдруг испугалась Наташа, как будто ей было, кому позвонить.
Она часто называла мужа Сергунькой. Эта, цыганка, наверняка так его не зовет.
Дорога сменилась на разбитую грузовиками гравийную, такси осторожно кралось, сберегая подвеску. Машину подбрасывало, страдальчески дрожала бархатная собачка, а небо, еще недавно такое высокое небо, вдруг потяжелело, потемнело и налилось жестокой грозой. Передернуло молнией, следом долбанул гром. Сбоку наползал вал дождя, и с какой-то тянущей безысходностью Наташа поняла, что спустя пару минут путь неизбежно свернет в сторону ливня, а потом ей придется выходить из машины.
Зачем она сюда едет? К малознакомой маразматичке, в нищету и уныние? Дура.
Дождь уже молотил кулаками по капоту и крыше, дубасил по стеклам, хлестал морду такси. Вода все размывала, но Наташа успела заметить, что у Лучков не было указателя. То ли его срезали, то ли он ушел сам, как жеребенок переставляя длинные ножки. Вспышка молнии осветила лишь голые плюхи цементного основания. Справа простиралось поле, в траве гнил ДТ-75 без гусениц, небо над ним казалось свинцовым, а впереди уже тянулась хмурая деревенская улица.
Где-то здесь, смотрите по номерам. - Предупредил водитель, но Наташа давно смотрела без чужих указаний, и метались, сердито скрипя, дворники на лобовом.
Дома облезли, посерели и нахохлились, пустили из крыш стрелки березок, уронили заборы, участки заросли крапивой и борщевиком. Мертвые окна провожали машину мутными взглядами. Один пятистенок, похоже, сгорел, копченые бревна торчали подобно ребрам динозавра в музее. Но в некоторых хозяйствах еще теплилась жизнь: сквозь занавески пробивался электрический свет, разноцветными вспышками мельтешил телевизор, избы выпластали молодые веранды и отгородились отреставрированными заборами, за которыми расплывались кляксами клумбы. В кустах сирени понуро мокла пятерка «Жигули».
У дома номер семь на улице Ленина был синий почтовый ящичек, прибитый на плашку забора рядом с калиткой, из него торчала размокшая газета. Наташа ничего не признала.
Путаясь в купюрах, она расплатилась с таксистом, - ей все крепче казалось, что происходящее сон, будто сейчас все закончится, и она проснется в своей стерильной квартире. Но они одновременно втянули головы в плечи, серьезно нахмурились, распахнули двери и выбросились в теплый ливень. Наташа открыла взвизгнувшую калитку, и водитель вбежал на участок, волоча к крыльцу чемодан, гнома и два гремящих пакета с едой и бутылками. Потом что-то прокричал, - она не расслышала, - махнул рукой и вернулся в машину. Наташа осталась вместе с вещами под навесом крыльца.
Она проводила взглядом такси. Может, все-таки нужно было дать чаевые? Оклеенная желтым винилом морда скорчила рожу, выражая недовольство дрянными дорогами, погодой и жадными дурами, что прутся в несусветную даль. Водитель хлопнул дверью, машина ожила, пыхнула единственным глазом, в треугольнике света замелькали тысячи капель. Потом такси поерзало, с трудом развернулось и уползло. Наташу облапили сумерки.
Новоприбывшая мазнула взглядом по двору, без суеты оценив его вид. Похоже, бабушка Вера хозяйство уже не вела, тяжко стало горбатиться на старости лет. Все заросло зелеными травяными волосьями, ведущая от калитки плиточная дорожка совсем провалилась, старые яблони раскидали узловатые лапы. Сор на крыльце давно был не метен. Наташа повернулась к облупившейся деревянной двери, впустую подергала ручку, - заперто, - и только тогда увидела желтоватую бумажонку, прижатую рыжим кругляшом скрепки. На нем крупным старческим почерком было начертано: «Зайдите к Литвиновым, дом 11».
Вздохнув, Наташа поискала в сумке зонтик, и только тогда поняла, что, кажется, оставила в такси свой мобильный. Или он выпал раньше, когда искала подарок для бабушки? Машину, наверное, придется заказывать с почты. Или просить пособить кого-нибудь из соседей. Пара смятых купюр поможет состряпать звонок…
Свой айфон, нашпигованный фотографиями, Наташа спрятала на дне коробки вместе с душой, затем выбрала дешевенькую кнопочную модель, которую только что потеряла. Трубку было не жаль, но кусала досада, - от того, что сделалась неуместно рассеянной. Вздохнув, Наташа распахнула найденный зонт и сразу же выругалась - узор показался ей незнакомым. Потом она сообразила: похоже, в свой крайний день, в слезах сбегая с работы, прихватила вещицу коллеги. Ее собственный Хатико ждет на тумбочке дурную хозяйку.
Вот, еще одно подтверждение. Громоздкий, как корабль пришельцев, развод заслонил все остальное.
Цаплей задирая ноги, Наташа осторожно переставляла белые кроссовки. Прошла сначала по плитке, потом по траве, перепрыгнула через кипящую лужу. Выйдя к дороге, замешкалась, - дождь громко колотил по непромокаемой ткани и мешал думать. Напротив участка бабушки Веры гнила развалюха сарая, Наташа прикинула направление и пошагала по клеверу, растущему вдоль разбитых канавок колей, стремительно наливающихся рябящей водой.
У дома номер одиннадцать был точно такой же забор, как у хозяйства бабушки Веры, на нем синий ящик - близнец, только уже без газеты. Ящик с подозрением зыркнул на гостью.
Заходить на участок было неловко, но с улицы не удалось бы переорать телевизор. Прижав щекой антенну зонта, Наташа сняла белую проволочную восьмерку. Петли недовольно скрипнули, калитка мазнула пяткой по луже, но пропустила.
Кроссовки уже промокли и сделались серо-рыжими. Вздохнув, Наташа пересекла жадно чавкающий коричневый двор. Крепко смердело дождевыми червями, землей, забродившей в жару клетью уличного сортира и перенаселенным курятником. На крыльце под навесом свернулась полосатая кошка, при виде гостьи она шмыгнула в подпол.
Кнопки звонка, разумеется, не было. Наташа поднялась по трем расшатанным ступеням и постучала. Из-за двери несло капустными щами, раздавались истеричные голоса, - похоже, в комнате смотрели ток-шоу. Наташа постучала сильнее, и на веранде затеплился свет.
- Ссуча пес… Кого еще принесло. Вовка, тысь? - Задребезжал старческий голос. Потом дверь притворилась, и через тощий мосточек цепи в проеме обозначилась женщина с поросячьим лицом. От нее тоже пахло - прелой одеждой, кислым потом и пищей.
Здравствуйте, я Наташа, - сказала Наташа. - У меня бабушка в седьмом доме…
А? Надысь передать ейный ключ, - пожевала слова соседка, как-то боком, новым внимательным взглядом смерив новоприбывшую. Цепочку не стала снимать, повернулась и суетливо начала рыскать, - на стене рядом со входом зрели железные гроздья ключей.
А где… Бабушка?
Высь по Веруаловну?
Да, - отчего-то смутилась Наташа.
В Малинавке на кладбище могилку найдете, под первой березкой она. Даже нумер не нужна.
Что-то толкнулось, потащило Наташу, снизу вверх окатив черной жутью. Крыльцо взбрыкнуло и закачалось. Едва не упав, она вцепилась в гнилое перильце.
- Етить, Века померла в пятом годе еще. Хоть бы ваша родова понаехала. Ужо мы звонили, звонили. А ключа вот, нашелся. Ты это, в еойной избе? Дак тока електричество не уплочено.
Старуха протянула ей ключ, огромный, будто бутафорский, весь в хлопушках ржавчины, из дыры в его прострелянной голове свисала петля пеньковой веревки. Ключ был невероятно тяжелым, он потянул за руку к земле. Потом Литвинова рыкнула:
Халера, - почти приветливо ощерилась и захлопнула дверь.
Наташа снова стукнулась, и дверь ожила.
У вас есть телефон? - В щель заскулила Наташа. - Можно мне сделать звонок?
Дак связи нет. Вышка, вышка сломалась. Денек абажди, разумица.
Затем свет на веранде погас, и Наташа всей кожей почувствовала тяжесть взгляда из темной пристройки. Наверное, хозяйка осталась ждать у одной из перхотных решеточек рам - хотела проследить, как гостья притулит знак бесконечности на законное место.
Обратно Наташа плелась вовсе не глядя, на негнущихся ногах прямо по лужам. В одной ее руке торчала неудобная палка украденного зонта, в другой, согнутой точно также, был крепко, до белых костяшек сжат ключ от дома покойницы.
Как же так, умерла? Как умерла? Умерла? - Твердила Наташа, перекатывая страшную шестеренку слова во рту. - Умерла?
Вера Павловна не могла умереть. Она регулярно справлялась о делах и здоровье. Она звонила, когда не было праздников. Она кричала неудобные вопросы о внуках. Она пригласила в гости, чтобы показать нечто особенно любопытное.
«Не телефонный разговор!» - Орала вчера двенадцать лет как мертвая женщина.
Наташа брела в сторону пустой избы на улице Ленина, номер 7. По зонту грузно били свинцовые пули дождя, подошвы скользили, она почти падала и больше не щадила обувку. У нее со школы не водилось наручных часов, а телефон потерялся. Точное время узнать было негде, и только в этот момент Наташа прозрела: ночь с легкостью шулера затянула в простую ловушку. Связи нет, машину не вызвать, спать придется в заброшенном доме.
Телевизоры еще мельтешат, она может попроситься к соседям. Но… Быть запертой в смердящей упадком, тесной избе, ворочаться на продавленном диванном матрасе, среди дышащих нутряной вонью людей?
Ком тошноты покатился от сжавшегося, не обедавшего ее живота прямо к горлу. Нет. Нет! Решительно невозможно.
Лучше как-нибудь так, своими бабьими силами, лишь бы ни от кого не зависеть. Уже завтра утром она организует поездку в Москву.
Что это было? Чей-то омерзительный розыгрыш? Родные сглупили, надеясь встряской развеять уныние? Кто тот подлец, разболтавший про деревню из детства? Психолог, родители, одна из университетских предательниц? Может, даже Сережа? Кто умеет так гнусно шутить? Брюхатая сучка-цыганка?
Да, пожалуй. Все верно. Это цыганка.
Догадка ворошит те самые угли в груди, будит задремавшую злость, - бессильная ярость взвивается с готовностью лесного пожара, коптит и начинает царапать. Корябает меленько, тонкими крысиными коготками, потом расходится и глубоко, размашисто терзает мясницкими крючьями. Больно, душно, из глаз снова прут нежеланные слезы.
Она… Она… Она отомстит! Сразу, как только выберется из чертового угла. Придушит эту сучку-воровку. Задолбит башкой об угол стола. Переедет у подъезда машиной. Она…!
В сердцах Наташа несколько раз топает правой ногой. Лужа отрезвляюще плещет холодным, - оказывается, зонт от косого дождя не спасает, женщина уже насквозь промокла, проголодалась и крепко замерзла. Ее джинсы до бедер забрызганы грязью. Наташа тянет мысок, выгибается и смотрит на себя, жалкую клушу: злость откатывается так же стремительно, как успела вскипеть и подняться.
Ее встречает дом без хозяйки, окруженный кривыми зубами забора, тот больше не старается выглядеть милой избушкой. Посеревший от времени сруб ждет свой ключ в угрюмой синеве непогоды.
И чем меньше шагов отделяет от его разбухшей брусом, вдруг кажущейся огромной туши, тем становится страшнее Наташе. Дом видится ей таким же, как бабушка Вера, позабытым родней мертвецом, пугающей, лишенной жизни подделкой того прелестного зданьица, где случился ее солнечный месяц в деревне.
Наташина нижняя челюсть сама собой начала прыгать, меленько биться в такт ударам капель по зонтику, под коленями зябко затрепыхалась тревога. Жуть принялась пинцетом дергать короткие волоски под затылком. Она малодушно обрадовалась своему розовому чемоданчику, рядом с которым обмякли два больших, бледных пятна расползшихся пластиковых пакетов. Сбоку притулился садовый гном. В сумраке уже было не видно черт его маленького лица, и стриженная кружком бороденка казалась мазком злобной ухмылки, - будто гном все заранее знал. Его ключ был похож на старухин.
«Какая я дура!», - всхлипнула Наташа, поскользнувшись на размокшей коровьей лепешке. Пройдоха-ветер вырвал у нее зонт, проволок десяток метров по грязи и оставил посреди озерца, расползшегося перед бабушкиной калиткой.
Дом смотрел тремя внимательными глазами, без тени улыбки, нахмурив низкий чердак. Похоже, здесь ее ждали, - дуру, приехавшую по приглашению двенадцать лет как похороненной женщины.
Сглотнув, она вставила в ржавую скважину ключ и тяжело провернула. Просевшая дверь нехотя пустила в душное чрево чулана. Оттуда пахнуло деревом, старыми телогрейками и сладким последом, оставшимся от сдохшей где-то в уголке мыши. Наташа зашла и открыла еще одну дверь, в прихожую. Воздуха в тесных клетушках, казалось, не было вовсе, - пропахшая дождем летняя свежесть толкнулась в спину и сквозняком ринулась через порог. Шатун-ливень рыгал громом и молниями, без устали колошматил по жестяной кровле, стенам и окнам так громко, что невозможно было сгрести мысли в подобие формы, - по правде, их растрясло в долгой дороге, втоптало в грязь и размозжило знанием правды.
Страх скрутил ее тощий живот. Выяснилось, что терпеть невозможно. Наташа больше не мешкала: переваливаясь подобно пингвину, она выскочила во двор и без зонта посеменила за дом, к покосившемуся гробику туалета. Вниз она не смотрела, дышала мелко и часто, и совсем ничего не искала.
Стало легче. В небольшой пристройке чулана Наташа наощупь всунула куда-то между набитыми скарбом мешками расслабленный мякиш зонта, привалила ручку, чтобы не выпал, затем двумя перебежками отволокла на темную кухню пожитки, не осматриваясь, по-хозяйски, словно хотела спрятать чувство растущей тревоги.
Входная дверь громко захлопнулась, дом содрогнулся и замер.
Наташа как-то жалобно взвизгнула, крутанувшись на месте. Баба Вера ей улыбнулась:
Как хорошо, что ты приехала! - Обрадовалась мертвая женщина. - А дыть то, вишь, тяжело из дому тапереча выходить…
Тело Наташи как-то разом обмякло, - хорошо, что успела сбегать в нужник, - руки дернулись, ладони покрылись испариной, пальцы разжались, на затоптанный масляный пол упал гном и разбился.
Хрупкий, как все мужичье, - вздохнула бабушка Вера.
Тьма стягивалась к ней из углов и из-под кровати, лезла со дна сырого подклета, капала с чердака. За мутными стеклами тоже не было света, там бесновалась грозой безлунная ночь. Но фигура старухи была четкой и яркой, будто забрала и солнце, и молнии, и электричество. Вера Павловна стояла в ситцевой ночной рубахе, почти белой, усыпанной крошечными ромашками, со скромным кружевом на провисшем лифе. Ее прическа сбилась, из пучка выпали длинные серые пряди. Рот был полон земли, с каждым словом на грудь сыпались черные комья, в которых извивались мокрицы.
Наташа давно забыла ее и сейчас не узнала. Но что-то в изъеденном морщинами, заострившемся лице со впалыми щеками и ямами глазниц напомнило знакомый образ отца. Родня.
Она начала медленно отступать в сторону выхода. Ей удалось сделать ровно три жалких шажка, потом, как в дурном сне, подошвы прилипли к жиже размякшего масла на досках.
Да ты зыть, зыть, до петухов не уйдешь. Щас свечу запалим. А тоть електричество отключили, не положено, говорят, мне тапереча електричество - Хихикнула баба Вера, проворно метнулась и начала искать в старом, перекошенном набок комоде. Створки не двигались, ее руки проходили сквозь дерево, но старуха легко извлекла красный пруток церковной свечи, сунула его Наташе в ладонь. Свеча затрещала, заискрилась и вспыхнула. В уютном свете живого огня баба Вера казалась еще более мертвой.
- Показывай, что ты мне принесла, и пойдем в горенку, с Колей тебя познакомлю. - Голос ее звучал точно так же, как по телефону.
Наташа посмотрела вниз, на жуткий масляный пол цвета подсыхающей крови, в который как в паутину вляпались десятки мышей. Везде лежали их плешивые шкурки. Теперь, с тощей свечкой в руках, она почему-то видела все, и стены в бересте пожелтевших обоев, и хлебное тело русской печи, всю скупую обстановку жилища одинокой старухи: тяжелые табуреты, лавку, стол, железную, из трубок, кроватку, потемневшие образки и черно-белые фото. Наташа была во всех комнатах сразу, и даже в чулане, где под потолком пряталось пустое гнездо.
Потом она заметила бледные ноги бабы Веры, тощие, сплошь увитые синими ветками вен. Узловатые пальцы оканчивались желтыми когтями, которые звонко цокали по полу. Сглотнув, Наташа послушно, по очереди подняла и поставила на кухонный стол два привезенных полиэтиленовых пакета. Баба Вера стояла совсем рядом, от нее исходил густой земляной дух.
Доставай, - обрадовалась старуха. - Ай ты воробушка-невеличка.
Наташа растерялась и спросила глупое:
А свечку куда можно поставить?
Давай я подержу, - деятельно предложила мертвая бабка, сграбив горящую палочку. Когти у нее на руках тоже были длинными, некоторые обломались под корень, как будто Вера Павловна изнутри драла ими крышку гроба.
Зато наташины бумажные ноготки были острижены опрятным медицинским кружком. Еще у нее обнаружились конечности манекена, которые едва могли шевелиться. Она долго возилась, неловко терзая узлы и почему-то не решаясь разорвать своим пакетам бока. Управившись, начала выкладывать на столешницу привезенное.
Синяя лента. Cадовый совок. Пачка печенья «Юбилейное», внутри, кажется, все раскрошилось. Шило. Выкручиватель сока лимонов. Китайская железная юла. Два мандарина. Поллитра уксуса. Кусок подтухшего за время пути сырого мяса в затянутом пленкой легком корытце. Вздувшийся йогурт со вкусом манго. Дегтярное мыло. Соевый соус в одноразовой упаковке с логотипом службы доставки еды. Толстая пеньковая веревка, десять метров. Нож, очень похожий на мачете. Одна сережка с истаскавшимся павлиньим пером. Поцарапанная погремушка в форме красного зайца. Трусы, для нее слишком маленькие, из тех, что продаются в упаковке по пять, - почему-то всего одна штука, засунутая в пустую сердцевину рулончика туалетной бумаги. Треснутая чашка с достопримечательностями Санкт-Петербурга. Затасканный клок тетрадной бумаги с нацарапанными шариковой ручкой словами развивающей песенки: «Твоя ладошка как лужок, а сверху падает снежок. Твоя ладошка как окно, его помыть пора давно. Твоя ладошка как дорожка, а по дорожке ходят кошки».
Наташа вздрогнула, опознав собственный почерк. Такую записку она не писала.
Что за набор странных вещей? Почему она ничего не может узнать, - ни эту бумажку, ни другие предметы? Точно помнит, как выбирала продукты, как отиралась у кассы в «Азбуке Вкуса» и проклинала зависший банковский сервер, не пропускающий карточку с первого раза. Кассирша неловко пыталась шутить.
- Все как мне нужно, - смеется Вера Павловна.
Вцепившись в столешницу, Наташа убирает со лба влажные волосы, растирает лицо холодной ладонью, затем нетвердой поступью возвращается к своему розовому чемодану. Пол снова сухой, лак на досках цвета каштана. Она обрушивается рядом с багажом на колени, - больно! - хочет открыть, и вдруг понимает, что запамятовала комбинацию цифр. Перещелкивает шестеренки на маленьком защитном замочке, - дни рождения, важные даты, первые цифры номеров телефонов, - без толку. Мертвая женщина стоит над тем, что когда-то было душой. Наташа все крепче упирается в стену, задача простая, но ее невозможно решить. Виски ломит, она натужно пытается вспомнить нечто настолько простое, чтобы стать кодом к замочку на багаже, - бесполезно. День свадьбы, и тот не подходит.
А ты ручкой ткнись в молнию, - с искренним участием предлагает бабушка Вера и почему-то протягивает Наташе свечу.
Та тычет в железные зубчики неопаленным нижним концом, и чемодан резко распахивается, явив серые внутренности. Кроме блестящей подкладки, внутри ничего нет.
Эх ты, лоботрясинка… Знаешь, почему так?
А? - Едва слышно отзывается Наташа.
Потому что твои ладошки пусты. - Беззубо смеется мертвая бабушка, и из рта ее вываливается дохлый кротеныш. - Пойдем, так и быть, покажу тебе своего Кольку.
Дядя Николай ждал их в небольшой пыльной горенке, той самой, с почти детской кроваткой и образками в углу. Наташа осторожно перешагнула порог, глядя под ноги: содранная кожа лежала на полу подобно трофею. Выпотрошенный советский разведчик пластался, как мертвая жаба, раскатанная колесами и обожженая солнцем. На поросшей серым волосом, крепко дубленой груди были вмяты награды, которые Наташа отчего-то легко опознала: три ордена Красного Знамени, орден Ленина, орден Трудового Красного Знамени, орден Красной Звезды… Медаль «Золотая Звезда» возвещала, что сгибший от пьянки тракторист дядя Коля был Героем Советского Союза.
Ты думаешь, мы мертвые? - Вдруг спрашивает бабушка Вера.
Наташа не знает, как сподручней ответить. Пожимает плечами, но, кажется, те вовсе не двигаются. Покойница долго ее изучает, потом моргает белыми глазами:
Мы-то с Колькой живые. Жаль, что ты совсем-совсем умерла.
Наташа молчит.
Потерялась, моя дурочка с переулочка. Садись, садись на постельку. Я прям тут и измерла, спустя месяца два только хватились, бабка-то не сгодна оказалась. А про тебя, небось, никто вовсе не вспомнит… Даже белесенькие друзья…. Не найдут тебя здесь. Ты же уехала и никому ничего не сказала, да, душа моя ясноглазая? Садись, а хочешь, сразу приляг…
Наташа косится на железную кровать с истасканным, покрытым бурыми пятнами матрасом. Легкие ее наполняются смрадом, густой воздух похож на гнилое желе.
Я… Я не могу. - Давит сквозь рвотный комок. Едва удается сглотнуть.
Вера Павловна только вздыхает:
Померла, дак сорок дней подле Кольки лежала, яки сужена дивка. Зыть? А выйти во двор не могу, дом не пускает. И тебя отсюдова больше не выпустит. Но ты это, садись, не тужи. Хороших гостинцев купила, все, что нам надобно.

Потом горенка озаряется светом. Желтый щуп лезет из занавешенного оконца, кружево тюля прокатывается по стене, потом по полу, скользит по Николаю, по Наташе с неживой бабушкой Верой, замирает.
Кажется, за забором остановилась машина. Калитка обреченно, на полувздохе скрипит, пропуская гостей.
Приехали-таки? Быстро они. - Ворчит покойница. - Но все равно ты отсюда не выйдешь.
Наташа и сама знает, что сбежать не получится. Просто не сможет сделать ни шагу. Пол под подошвами вовсе не виден, но она всем нутром ощущает: там лежит мужицкая шкура, держит за щиколотки так крепко, что вот-вот переломит тонкие кости.
В дверь кто-то стучит, раздаются звуки возни, голоса кажутся смутно знакомыми. Наташа хнычет, во тьме пытаясь нащупать опору. Вслепую шарит рукой, боясь наткнуться на Николая. Икры окаменели от ужаса.
Ее слепит осколок солнца в фонарике. Свет смещается, она промаргивается и вдруг узнает свою маму. Растрепанную, в спортивном костюме, который та покупала для поездок на дачу. За ее плечом едва различима фигура отца.
Дурочка моя, дуреха, - сипло шепчет мама, оставшись в дверях. - Успела ноги промочить, да? Замерзла, наверное? У нас в машине сумка с рыбалки, там папкины шерстяные носки. Мы тебе сейчас их найдем, так, Федь?
Наташа потерянно смотрит на маму. Какие носки? Какая рыбалка?
Она начинает всхлипывать, крупно, как в детстве. Подбородок дрожит, зубы клацают с жалобным звуком. Гнетет непомерная усталость от жизни, от накопленных переживаний, от всего своего неудобного существа. И в то же время в груди вспыхивает радостное облегчение, - от того, как быстро ее отыскали. Теперь она сможет смять свои боль со страхом в уродливый ком и всучить их кому-то другому. Пускай разбираются.
Снова надорвалась. Какой же оказалась слабачкой…
Наташа опускает голову. Башка давит подбородком о грудь. В круге белого света вокруг грязных кроссовок вырисовывается крашеный пол с истоптанным ковриком у железной кровати. Она вперивается в этот коврик и начинает скулить:
Мама, я такая дура… Что я здесь делаю? Зачем я приехала? - Не узнает плачущий голосишко. - Мама… Мама?
Мама делает несколько неровных шагов ей навстречу. Маленькая, полноватая женщина, давно ниже на целую голову и всегда старше на жизнь. Раскидывает руки в объятьях, от застиранного трикотажа пахнет деревом шкафа, костюм залежался на полке, - в доставленных дочерью хлопотах промелькнул хрупкий дачный сезон. Мама тоже держит фонарик, яркое пятно прыгает в такт движениям, озаряя разруху. Наташа утыкается носом маме в плечо и смотрит - на привалившуюся к дальней стене Веру Павловну. Мертвая бабушка беззубо ей ухмыляется.
Хозяйка стращала, что изба гостью не выпустит. Наташа теперь тоже в этом уверена.
Она останется здесь, даже когда вернется в Москву. Останется запертой внутри своей головы.
Натусь, тебе сейчас нужно таблетки принять, смотри какой тремер. Ты вся дрожишь, ужас… Сколько уже не пила? Дня два, так? Давай, Ирина Алексеевна собрала нам пакетик с собой, пойдем в машину, ты укроешься пледом, поспишь?
Я Литвиновой занесу. Молодец тетка, вовремя отзвонилась. - Отрывисто бросает отец, все это время стоявший за спиной мамы.
Наташа слышит его тяжелые шаги, потом скрип ступеней крыльца, отдаляющиеся шлепки по хлюпающему грязью двору. Скрипит калитка.
- Ох и заставила ты нас испереживаться… - Вздыхает мама, словно извиняясь за холод отца.
Наташа ощущает себя в дрянном сериале. В отечественном, из тех, где никто не живет как реальные люди. Искусственная обстановка, прически волосок к волоску и фальшивые разговоры, - множество слов, неловко прячущих лишнее, что на самом деле тянет сказать. Наташа знает точные фразы:
«Ты нас разочаровала. Психичка. Ты сломала нам жизнь. Доконала Сережу. Больная баба. Конечно, мы тебя ненавидим. Нам приходится врать всем знакомым. Могла бы хоть внуков родить. Вот неудачница! У тебя было все. И ты это все просрала»
- Пойдем в машину. - Мягко просит мама.

Завернувшись в шерстяной плед, Наташа следит, как встает из тумана новый пасмурный день. С водительского сиденья сквозит недовольством и холодом. Рядом ссутулилась мама, пухлой ладошкой сжимает запястье. Бок греет исходящее от ее тела тепло.
Наташа вяло задумывается: интересно, зачем держат за руку? Мать боится, что сумасшедшая выскочит на дорогу? Она еще в деревне приметила, как отец заблокировал двери.
Никто не знает, чего от нее ожидать.
Таблетки проглочены, по телу расползается дурь, колоды мыслей едва ворочаются. Пережитое перестает быть значительным. Накатывает бетонная волна медикаментозной сонливости. Женщина прикрывает слипающиеся глаза.
Голос отца едва различим сквозь гул крови в ушах:
- Серег, ну все, отбой, нашлась краля. Не волнуйся. Дали пилюльки, везем обратно в больницу. Не, докторше еще не звонили, рано… Да вроде нормально, спит уже. Там особую подготовили, ага... Серег, ты только того, денег ей не перечисляй больше, а то видишь, как оно получается. Еще хорошо, на Лучках этих замкнуло. А то бы вообще не нашли…
Наташа перестает слушать.
Когда она просыпается, машина ползет по утренней трассе. Жестяные листы указателей отмеряют оставшиеся километры, Москва обступает ангарами моллов, давит складами, автосалонами и свежими многоэтажками.
Папа и мама возвращают Наташу обратно в ее стерильно - белую квартиру, где невозможно жить.