Написал ориджинал про своих кукол. Так и не закончил текстик....
все мое и на все претендуюВошла Елена
Обладательница покатых плеч и обильной, переспелой груди, так похожая на корейскую статуэтку беременной женщины с копьем, что ее всегда хотелось поставить в угол, напротив полноразмерной китайской вазы: пусть пылится и изредка радует глаз.
Елену называют красивой, дарят цветы в горшках и завернутое в яркое сладкое.
Но только по праздникам.
И ни один мужчина, спроси его, не сможет назвать цвета ее глаз.
Он даже лица не вспомнит.
Елена – незамужняя тридцатилетняя. С плохими ногтями.
В левой руке ответственный лаборант сжимает прядь рыжих волос, на которой раскачивается в такт движениям мертвая голова. Линия шеи уже покрылась плотной бурой коркой, и жалко съежилась, усыхая, какая-то жизненно необходимая трубочка. Длинные, сморщенные уши уныло развесились на все 17:40.
-Какой урод это сделал? – Слова рассыпаются по полу неуютной клетушки, теряются.
Ей все равно, она, наполненная проблемами десятилетнего публичного одиночества, давно привыкла к нравам тварей, нелюдей, как их часто называют; тому, кто, распластавшись на узкой кровати, неотрывно смотрит в грязно-зеленого цвета потолок, - тем более. Он сам – один из «этих».
-Не знаю. Спроси на кухне.
Лежит, закинув руки за голову, лениво косится в ее сторону единственным видимым сквозь пряди волос глазом, вокруг которого – тоже трагическое темное, воспоминание каких-то его личных, свободных лет, въевшееся несводимой татуировкой в кожу лица. Он весь исписан сложнейшими татуировками: так ведь положено.
Они притягивают, влекут, Елена спешно отводит глаза.
Перед ней распласталась тупиковая ветвь развития человечества. Неандерталец нового времени. А вдруг кроманьонец?
Все же?
Глаз шальной, зеленый, из-за расширенных зрачков кажется почти человеческим.
Знает. Конечно.
В сетке погибли четыре его предыдущих напарника. Возможно, он их сам убил: некому проверить. Люди не ходят в сетку.
-Елена, можешь выйти. – Трики говорит с акцентом, несколько растягивая слова, выделяет гласные в иронично - интеллигентной манере. Это не его родной язык.
-Триста тринадцатый. К тебе нового ведут, освобождай соседнюю койку.
Плюшевая суровость.
Он только ухмыляется своему потолку.
Там - сплетения разводов влаги.
Здесь - тиканье будильника.
В ушах. В ушах. В – этих - ушах.
А у нее – сломанный ноготь, раздражает, цепляется, вынуждает себя теребить. И, кажется, все тело, вывернувшись наизнанку, сосредоточилось в крошечном клочке хитина, пришпиленном к душе, без веревочек парящей в воздухе.
В ушах….
Эта никому не нужная рыжая голова, случившаяся во время ее дежурства.
Руки затекли держать.
И ножниц рядом нет, а попросить кусачки, которыми Трики вынужден ежедневно обрабатывать свои отрастающие когти, все равно, что предложить ему ложку секса.
Детектор лжи подтвердит, что Елена выбрала бы второе, будь она лет на восемь моложе, на поллитра глупее и, вообще, случись ей оказаться девушкой, склонной к грязного рода извращениям, карающимся общественным порицанием и статьей 621 уголовного кодекса.
Если бы он предложил, она бы - не отказала.
Поэтому Елена вздыхает, громко хлопнув дверью: «Чертов наркоман!»
На двери замок только с одной стороны, внешней. И бронированного стекла окошко, так, на всякий случай.
Вообще, это почти проформа.
Трики даже не моргает. Он заслужил отдых.
Через полчаса пара охранников распахивает дверь, пинком направляет вперед новичка, следом – его вещи; в замке проворачивается ключ: очередная традиция. Они придут через пару часов, проверят наличие раненых в камере, обязательно матюгнутся, провозятся с климаксичным замком добрых пять минут а, в завершение, прихватив ключ с собой, отправятся на вахту.
Это называется - карантин.
Если в камере окажется труп, его вынесут в печь.
-Неожиданно, - говорит Трики потолку.
Пришелец молча встает, подхватывает раззявленный вещмешок, собирает рассыпавшиеся по затоптанному полу вязаные тряпки и убогую утварь, рукавом размазывает по лицу кровь. Топчется у двери, пошатываясь, но не решаясь уцепиться за край стола, который тут, близко, под рукой.
Трики чувствует запах. Тошнотворно – сытный, зовущий.
Кровь. Живая.
Заставляет нервно облизывать губы.
Комната мала для них обоих. Она и одному – что детская рубашка. Пара коек, с проходом, в котором не разойтись, разбитый шкаф, напротив - сиротливо жмущийся к стене стол, - весь усыпан ворохом отработанной бумаги. Нет даже простенького коммуникатора.
Окна тоже нет.
Только грязно-зеленого, смертельно больного цвета стены, ломающиеся над головой в низком, двухметровом потолке, который обещает уютную тесноту сытого брюха, но отдает обернутую проволочным корсетом лампу. Лампа блюет тусклым электрическим светом. Все необжитое, ненужное, голое, - изображает временное пристанище для тех, у кого это – единственный дом.
На свободной койке – ворох мятой одежды и застиранных полотенец, поэтому новичок переминается перед дверью, прижимая к груди скромные пожитки. Ждет.
Слышен гул перфоратора за стеной.
Избитому сложно стоять.
-Руфь. Номер 1520
-Так ты тот, кто сожрал предыдущего напарника?
-Нет, конечно, первый раз слышу! – В голосе Руфи проскакивают ребяческие нотки, искренние и обиженные; Трики улыбается своему потолку:
-Садись. Давно поймали?
-Дня четыре назад. – Парень послушно опускается на край продавленной кушетки. Вещмешок еще с ним, заботливо прижатый к очевидно отбитым внутренностям, костяшки пальцев – совсем белесые.
А Трики, нырнувшему в себя с головой, так хорошо, хорошо, хорошо…
Матрас – не орда голодных пружин; звякнув, больнее клюнуть в бок, - он совершенен, лоно матери.
Райские сады под позвоночником.
У Трики иной воздух, тот, из детства, нашептывает о почти забытом, ушедшем, стершимся из памяти: о спутанном просторе, о шелесте и хрусте под ногами, о ветках по лицу…говорили тогда «люди»… мать у костра… после охоты… дети играют с гильзами…отец… у него была клочковатая борода и лицо без глаз…пахнет хвоей и перепрелыми листьями, и немного – росой: самое обычное летнее утро.
Стены, канва облупившейся краски, этот настороженный парень: и лес отступает, обнажая сильное головокружение.
Трики улыбается. Себе - юному, тому, что он всегда был очень расчетливым, и этот факт доставляет спокойное, с растянутым горлом удовольствие.
-Трики. Номер 313. Про меня говорят, что я убил четырех напарников, прежде чем приписали тебя, так что не вые по мелочам.
Новенький сидит, не двигаясь, смотрит в сторону, чтобы не пересекаться взглядом, настолько услужливо-аккуратный, что обязательно свело бы скулы, не кружись так голова.
У переносицы возникает пустота, ширится, заволакивает, вязнет на ресницах: Трики рассматривает парня, уже уходя, проваливаясь в тяжелый, без сновидений сон.
Мозг еще работает, вхолостую: едва удается осознать собственные мысли.
По виду 1520 – типичный южанин, потомок тех, кто много лет назад ушел в горы: сложные, породистые черты лица, ориентальный разрез глаз, расширенные вертикальные линии зрачков, ярко выраженные клыки, ладный, жилистый, вероятно, несколько долговязый на фоне соплеменников, менее похож на человека, чем даже сам Трики. Уши, по закону связанные через пару проколов тесемками и притянутые к затылку, наверняка сплошь покрыты пирсингом, проколоты левая бровь и ноздря, подбородок, язык, - как и все скрытое, чему следует быть украшенным железом.
Иногда они похожи на мобильные хранилища металла, эти горцы.
Скучный.
Костяк узкий, тонкие запястья, длинные узловатые пальцы с неухоженными ногтями, которые всегда деревенеют в когти, нет громоздкой мускулатуры, но это лишь видимость, ведь Трики на своей шкуре знает, насколько выносливыми и изворотливыми могут быть эти твари в бою. Кожа матовая, не слишком светлая, вся покрыта зелеными татуировками и разводами родимых пятен.
Они там все такими рождаются, пегие, похожие друг на друга, как одинаковые болванчики, целая нация, достаточно, впрочем, красивая, где женщины, мускулистые, плоскогрудые и узкобедрые, вынужденные выживать в невыносимых условиях, почти не отличаются от мужчин. Хе. Рождаются. Женщины. Последний раз он видел «самку твари», как здесь их называют, пятнадцать лет назад, и она умерла у него на руках.
Это была его сестра.
Их вид угасает, уходит вместе с поколением Трики и этого вот парня, так же быстро, как возник несколько сотен лет назад; все меньше остается отрядов сопротивления, все более редкие вести приходят извне, все чаще в них звучит только: «В ходе плановой зачистки территории сопротивление сломлено. Двадцать три твари расстреляны на месте, одна признана годной к лабораторной работе. Задержанная беременная самка уничтожена с особыми предосторожностями. В ходе операции ни один карабинер не пострадал».
Впрочем, Руфь говорит на общем языке чисто, без нелепого горного акцента, бегло и легко, так разговаривают только люди и твари, проведшие в их обществе большую часть жизни. Даже Трики не может освоить правильное произношение, хоть и ориентируется в коридорах лаборатории с закрытыми глазами.
Светлые волосы давно нечесаны, свалялись в колтуны, торчат, тянутся к стенам. Острижены на косой пробор, чтобы вечно падать на лицо, мешаться, но прикрывать уродливые уши. Люди в большинстве своем ненавидят длинные уши. Они бы купировали их, но на ушах этих - почти невидимые вибросы, бонус, подаренный природой. Или самими людьми – это как посмотреть.
Волосы…
Особо испорченная часть несколько длиннее, перевита разнокалиберной требухой, побрякушками, как и положено любому половозрелому горцу. Вокруг глаз остались потеки макияжа.
Обычный…
Трики видит лишь градации серого, но что-то во внешности новенького цепляет взгляд:
-Ты альбинос?
Парень подбирается, сжимается в комок:
-А что?
Говорят, у таких тварей глаза цвета переспелой вишни, а волосы белые, с перламутрово - синим отливом, хотя, для Трики это вряд ли что-то значит.
Особы эксцентричные держат альбиносов в домах, как прислугу или для интерьера, - бывает, некоторые твари приятны человеческому глазу. Но, согласно поверьям южного племени, красноглазые дети приносят беду, их умерщвляют при рождении, а матерей забивают камнями.
Род Трики, растворившись в лесах, верил только в хорошие знаки.
Их вождем был альбинос, пока его не скосила шальная пуля.
Странно, что этот выжил.
-Спи. Или расчисть половину шкафа.
И Трики позволяет блаженной темноте возле переносицы сомкнуться, сожрать глаза и выплюнуть их только утром.
Большинство дней в лаборатории – до смешного однообразны. Они повторяются и повторяются, ты проводишь их в бесплодных поисках развлечений, в конце – концов, даже мечтаешь заняться своими прямыми обязанностями, вернуться в сеть, - а это означает, что ты уже выдрессирован и болтаешься на крючке, как мелкая рыбешка.
Сначала, когда сетка обнимает тебя, единственное, неразрывное желание на долгие часы,- вернуться к размеренному и спокойному существованию, выпить благодарственного пойла, от которого ветки и лес, и мать в светлом переднике, и под лопатками – пух.
Здесь ты – бесправный раб в металлическом ошейнике контролера, свободно разгуливающий под присмотром охраны по целому флигелю, семь этажей, все – под землей, и никто, никто тебе не скажет, что находится за той бронированной дверью. Стены, узкие коридоры, лица людей, сливающиеся в одно, ты их не различаешь, однотипная пища в столовой, однотипные развлечения и пустые разговоры - мешают дышать, увеличиваются, сжирают что–то внутри, оставляя легкое головокружение и пустоту.
Что это?
Кто ты?
Тебе говорят, что ты – животное, недочеловек – и вскоре ты уже веришь этому. Так, не заметив, когда сломался, принимаешь правила игры. У тебя нет образования, прошлого, истории, и, посмотри, твоя культура – лишь деградация и упадничество, оглянись вокруг, почитай книги… Эти слова везде, липкие, с правильной аргументацией. Сложные машины, и непослушные шрифты, и бездна нового, - но ты парень не промах, и вот уже тебя показывают пожилому профессору, тот улыбается, потирает руки, поздравляет кого – то за твоей спиной.
Ты быстро схватываешь.
Ты голоден.
И ничто, даже благодарственный напиток, не может унять этот голод.
Скажи мне: спасибо.
Я говорю Вам, - спасибо.
Ты молод и силен, ты остаешься животным, отрыжкой войны, идеальным убийцей, генетически запрограммированным на разрушение. Ты остаешься тем, кто ищет волю, задыхается, сохнет от безысходности и, обезумев, рвет по этажам, наверх, круша, вгрызаясь, ломая, - к болезненной и неотвратимой смерти.
Так поступят слабаки. Ты всегда был сильным.
И поэтому исступленно ждешь, когда можно будет просто сделать свою работу.
Скажи мне: спасибо.
Я говорю Вам, - спасибо.
Новый напарник крепко спит на своей кровати, на манер нищенки протянув Трики свою руку: сплошные шрамы и ничего нового. Волосы по подушке.
Нелепое имя.
-Руфь. – Будит его сосед.
Как всегда, если доза была адекватной, утром Трики чувствует себя полным сил. Поэтому стон тяжело просыпающегося напарника ему непонятен.
Он не помнит, когда последний раз спал без благодарственного напитка.
Бессонница.
Такой ошеломляющий простор для запертой в четыре стены жизни.
-О Боже, сколько времени?
Бессонница.
-Почти восемь.
-Зачем так рано? – Руфь растирает лицо руками, по-прежнему валяясь на кровати, а Трики уже собирается, натягивает спортивные штаны, футболку, старый свитер, ищет в развалах на столе зубную щетку.
-Чтобы все успеть.
Напарник, наконец, усаживается на постели, расчесывая пятерней волосы. В результате непослушные пряди становятся еще более всклокоченными.
Наверное, они все же ровесники, только Трики шесть лет сознательной жизни провел здесь, а этот, с трудом проснувшийся – на свободе.
-И всегда так?
- Нет, только в свободный день.
-Ошейник натирает.